Последнее, что он успел воспринять ускользающим сознанием, было дикое, противоестественное сочетание запаха цветущих яблонь и копоти какого-то горящего тряпья.

И поэтому первое, что его удивило, когда он ощутил себя снова живым, было полное отсутствие всяких запахов. Воздух был абсолютно стерилен, и в нем не стояла та вонь лекарств и дезинфекционных растворов, которая обычно пропитывает госпитальные палаты.

Значит, я не в госпитале, подумал он. И тут же спросил себя: а где я? Не на том же свете! Было бы нелепо, всю жизнь не веря в существование Бога и загробной жизни, все-таки убедиться в обратном.

Он попробовал открыть глаза, но их закрывала плотная повязка. Только теперь он ощутил, что лежит навзничь на чем-то твердом.

Тем не менее, он был не один в этой кромешной тьме. Какие-то люди находились рядом с ним. Они что-то делали с его головой, только он не мог понять, что именно.

Он шевельнулся, чтобы встать, но тело было сковано неведомой силой.

- Лежите! - приказал чей-то властный голос сверху. - Вам еще рано вставать!

Ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться. Хотя тут же возникла странная мысль: “Какое право он имеет так разговаривать со мной? И с какой стати Я должен кому-то подчиняться?”.

Тогда он спросил:

- Где я?

Но ему не ответили. Не посчитали нужным разговаривать с ним или просто не знали, что сказать в ответ?

Он рискнул задать второй вопрос:

- Кто я?

На этот раз ему ответили, но не то, что он надеялся услышать.

Ему грубовато сказали:

- Молчите. У вас еще будет время на разговоры.

Кто-то тут же хихикнул, видимо, усматривая какой-то смешной подтекст в этих ничего не значивших для него словах.

Он рассердился. Черт, что происходит?!..

Вдруг что-то кольнуло его в левое предплечье, и он опять погрузился во тьму.

Когда он опять пришел в себя, с памятью дела обстояли намного лучше. Ему быстро удалось вспомнить, кто он такой и что с ним было раньше. Не тогда, когда он очнулся в первый раз, а тогда, перед погружением в непроглядную тьму...

Повязки на глазах на этот раз не было, и он смог, наконец, осмотреться.

Стандартная тюремная камера-одиночка. Грубые нары у стены - сейчас он на них и лежал, серые бетонные стены, отхожее место в углу, алюминиевые ложка, кружка и тарелка на крохотном столике, стальные ножки которого прочно закреплены в бетонный пол. И лампочка под решетчатым колпаком над стальной дверью, окошечко в которой забрано решеткой.

На нем была странная одежда свободного покроя. Нечто среднее между больничной пижамой и тюремной робой. Куртка и штаны из какой-то неизвестной ему ткани. Во всяком случае, не из хлопка. На ногах - домашние тапочки. Тоже из странного материала - не то кожи, не то ткани. И вместо подошв - не резина и не пробка, а что-то упругое, но прочное.

В памяти сразу всплыло: Мюнхен, двадцать четвертый год. После неудачной попытки свергнуть баварское правительство его тоже посадили в тюрьму, но камеры там были не такими мерзкими, как эта. И там он мог читать, писать, гулять и общаться с соратниками по партии.

Все ясно. Значит, он все-таки попал в плен.

Но как это могло случиться? Он же отлично помнил, что разгрыз и проглотил ампулу с мгновенно действующим ядом!

Оставалось предположить только одно: те болваны, которым он отдал свой последний приказ, то ли из трусости, то ли из разгильдяйства, то ли по сознательному расчету, не выполнили его воли!

Он скрипнул зубами. Никому нельзя доверять до конца, абсолютно никому! Даже, казалось бы, по-собачьи преданному Шмундту, который был в курсе всех моих личных дел и секретов. Иначе как объяснить, что он не облил нас с Евой бензином и не поджег наши тела после того, как мы умерли? Вернее, должны были умереть...

Факт есть факт. Раз я еще жив, это значит, что яд был не таким уж смертельным, а Шмундту что-то помешало довести дело до конца.

И вот теперь, значит, я в плену.

На секунду его обожгла безумная, несбыточная надежда: а может быть, я заблуждаюсь, и то, что я принимал за реальную смерть, было лишь тяжким бредом? Вспомни, может быть, ты был тяжело болен, а теперь болезнь позади? Тогда ни о каком плене не должно быть и речи, хотя Берлин наверняка все еще окружен...

Он сел на жестком лежаке и прислушался, чтобы уловить хоть какой-нибудь звук за стенами камеры. Но ни отдаленной канонады, ни дрожания пола от близких разрывов снарядов он так и не уловил. Хотя даже в рейхсканцелярии последнее время пол и стены содрогались от непрерывного артобстрела.

Значит, все-таки плен...

Он вновь обвел хмурым взглядом скудный интерьер помещения. Смешно было надеяться на что-то другое - даже если бы он болел, свои не стали бы помещать его в тюрьму. К тому же, тот властный наглый голос, который приказал ему в прошлый раз замолчать, никак не мог принадлежать кому-нибудь из обслуживающего персонала. В нем сквозили враждебность и отвращение. Правда, говорил неизвестный на немецком языке. И без акцента.

На него вдруг накатил животный страх. Он вспомнил, как незадолго до обручения смертью с Евой до него дошла весть о гибели Муссолини. “Великого дуче” поймали вместе с любовницей в Милане, расстреляли, а потом толпа долго глумилась над беззащитными трупами, топча их ногами.

Неужели меня ждет тот же конец? Ведь именно этого я хотел избежать, когда принимал решение добровольно уйти из жизни!

Интересно, что стало с Евой? Осталась ли она тоже в живых или ее ампула оказалась по-настоящему эффективной? И что стало с Германией? Хотя, если вдуматься, последнее уже не имеет значения.

Откуда эта напыщенная декларация? Неужели это он говорил когда-то? Или, наоборот, кто-то говорил это ему? Но кто, кроме него, мог претендовать на роль вождя германского народа?..

Чтобы хоть на миг избавиться от охватившей его растерянности и неуверенности в себе, он с трудом поднялся на ноги - тело затекло от долгого бездействия - и прошелся взад-вперед по камере, исподлобья разглядывая стены и дверь.

Да, подлечили меня капитально. Но зачем? Зачем они тратили на меня лекарства? Я им нужен живым - это понятно, но зачем я нужен им таким здоровым?

Непонятно.

Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.

Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неизвестность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.

Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, как на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он должен был иметь дело. Было имя - Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком - только неподвижное, фотокарточное лицо. То же самое - с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.

“Что со мной?”, невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?

В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.

Мелькнула дурацкая мысль: “Надо вставать или нет?” - но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.

В камеру вошли трое мужчин. Все - в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах - ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.

Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!

Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.

Наконец, тот, что постарше, нарушил молчание:

- Как вы себя чувствуете?

Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение, отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:

- Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!

- Потом, - сказал тот, что с чемоданчиком. - Вам всё потом объяснят. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется...

- Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, - перебил он говорящего. - Вы знаете, кто я?

- Конечно, - спокойно сказал старший. - Мы это знаем, не беспокойтесь. - И добавил, покосившись на своих спутников: - Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!

На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.

Кровь невольно бросилась ему в голову.

Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..

Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:

- Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..

- А с чего вы взяли, что мы немцы? - удивился тот, который молчал до сих пор.

Он тоже говорил без акцента.

- А кто же вы? - хмуро поинтересовался Адольф. - Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?

- Это не существенно, - ответил старший. - Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас - время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?

Он шагнул к пленнику и взял его за руку.

Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.

Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?

Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это был не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове - оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.

Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.

“Боже, когда же я ел в последний раз?”, подумал он.

Пища, против его ожиданий, оказалась, хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.

Пока он ел, то ему невольно вспомнились те застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в “Волчьем логове”. Вино текло реками, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?

Эх, вернуть бы сейчас те времена!

Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: “Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, - мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу”...

Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.

Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем - все более безрадостных.

А теперь приходилось ждать информации о себе самом.

Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.

После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу, наконец, явился человек, который мог бы дать ответ на те вопросы, которые мучали заключенного.

Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.

“Просто следователь или Генеральный прокурор?”, уточнил Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.

Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.

И опять же, хотя говорил он по-немецки безошибочно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним - не немец.

Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.

Его вопросы касались, в основном, жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.

Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом первой степени во время первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..

Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.

Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы своего собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.

Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.

Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии тяжелейшей комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо - Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.

Отвечать на другие вопросы Адольфа относительно изменений, произошедших в мире за последние три года, Эрнест отказался, заявив, что это была бы пустой тратой времени. Что, мол, если Адольф будет вести себя правильно, то скоро ему разрешат читать газеты, и тогда он сам обо всем узнает.

Дальше вопросы Адольфа и ответы на них Эрнеста стали напоминать детскую игру в “черное и белое”.

У кого именно он находится в плену? У союзников.

Где именно? Без комментариев.

Что его ожидает? Как и других военных преступников, бывших его приближенных и соратников, Адольфа собираются судить. Причем, по соображениям безопасности, суд будет проходить за закрытыми дверями.

Что стало с родственниками Адольфа, включая Еву Браун? Они все погибли.

Как именно? Без комментариев.

Какое обвинение ему собираются предъявить? Вопрос очень интересный, ядовито заметил Эрнест. Уж не полагает ли господин фюрер, что его будут судить за кражу столового серебра из буфета рейсканцелярии?

Почему перед тем, как провести какие-то медицинские процедуры, врачи предварительно усыпляют меня снотворным? Это в ваших же интересах, пожал плечами следователь. Обработка раны на голове сопровождается жуткой болью, которую трудно перенести, находясь в сознании. Поэтому медики применяют наркоз. Как видите, мы достаточно милосердны к вам, хотя...

Эрнест не закончил фразу, но Адольф не замедлил уцепиться за это недоговаривание:

- Хотя - что? - с вызовом осведомился он. - Вы предпочли бы расстрелять меня или даже растерзать голыми руками без суда и следствия, не правда ли? Так почему же вы этого не сделали? Зачем вам нужно было вытаскивать меня с того света? Вы же - гуманисты, так неужели вам доставляет удовольствие наблюдать за муками обреченных на смерть?

Эрнест лишь печально покачал головой.

- Вы поистине неисправимы, Адольф, - заметил он. - Вы все еще живете реалиями своего Третьего рейха, где те, кто вершил суд и следствие, действительно были садистами. У нас же с этим все обстоит по-другому. Поймите же: специально спасать вас никто не собирался. Но раз уж вы вернулись с того света, то извольте предстать перед судом народов. Еще будут вопросы?

Адольф почувствовал, как в его левом глазу оживает старый тик.

- Только один, - сказал он. - Почему вы не чувствуете ненависти ко мне?

Было невооруженным глазом заметно, что вопрос застал Эрнеста врасплох. Однако следователь, видимо, был профессионалом психологических единоборств. Во всяком случае, он быстро справился с замешательством.

- Скорее всего, потому, что лично я не воевал, - сказал он, опустив голову. - И никто из моих родственников не пострадал от войны, которую вы развязали...

- Нет-нет, - с досадой перебил его Адольф. - Я имею в виду не только вас. Весь персонал этой... этой тюрьмы относится ко мне не как к порождению зла. И это заметно. Они что - тоже не воевали?

- Не знаю, - пожал плечами Эрнест. - За других, знаете ли, я не ответчик. Каждый человек имеет свои особенности... Только не думайте, дорогой мой фюрер, что вас ждут какие-то поблажки. Вы совершили самое гнусное преступление, принеся в жертву своим безумным идеям целые народы, и теперь будете отвечать за это по всей строгости закона.

- Безумным идеям? - удивился Адольф. - О чем вы говорите? Я исполнял свой долг перед германской нацией, только и всего...

- Да? - криво усмехнулся Эрнест. - А это что?

Он порылся в кожаной папке, с которой являлся на допросы, и выудил оттуда книгу в черном переплете, на обложке которой крупными готическими буквами с золотым тиснением было напечатано:

- Вы состряпали этот бредовый опус в двадцать четвертом году в Мюнхене, - обличительным тоном сообщил Эрнест, небрежно швыряя книгу Адольфу. - Когда отбывали срок в мюнхенской тюрьме за организацию путча, помните? Кстати, с вами тогда в камере сидел не кто иной, как Рудольф Гесс. Он-то и записывал эту книгу под вашу диктовку... В этом псевдонаучном труде вы и изложили те идеи, которые впоследствии претворяли в жизнь вплоть до... вплоть до конца. В частности, теорию о превосходстве некоей избранной расы над всеми остальными народами... Почитайте, почитайте на досуге - может быть, это поможет вам освежить свою память.

Вскоре после этого он ушел.

Оставшись один, Адольф дрожащими руками открыл книгу, и с портрета во всю страницу форзаца на него свирепым мутным взглядом уставился он сам при полном параде: в военном мундире, в фуражке с высокой тульей, с Железными крестами, полученными еще во время первой мировой войны, и с повязкой, перечеркивавшей рукав загогулинами свастики.

Беда была в том, что он действительно не помнил, как и зачем написал эту книгу.

И какие такие идеи он в ней излагал.

Он принялся читать.

Кое-где в тексте попадались автобиографические пассажи. Сначала он вчитывался в них с интересом, но после того, как несколько раз наткнулся на откровенное вранье, лишь пробегал их взглядом по диагонали.

На двадцатой странице его охватило глубокое омерзение к самому себе. На пятидесятой он отшвырнул книгу в угол камеры, как будто она превратилась в его руках в дохлую крысу.

Лишь потом, кое-как поужинав - еда после прочитанного не лезла в горло, - он все же сумел заставить себя дочитать книгу до конца.

Из выходных данных явствовало, что “псевдонаучный труд” был издан, а точнее - переиздан, в Берлине в 1939 году тиражом в 5 миллионов экземпляров.

Неужели это дерьмо миллионы немцев читали с восхищением и упоением? Какой же рабской тупостью надо было обладать, чтобы не разглядеть за каждой строчкой этой книжонки неврастеника с манией величия, ненавидящего весь мир?

А хуже всего было то, что мысли автора-шизофреника были неумолимо претворены в жизнь. Им самим. Или под его непосредственным руководством.

Он не знал, что произошло в его душе после возрождения из пепла. Но почему-то только теперь до него дошло, какое страшное преступление он совершил.

В ту ночь - если, конечно, ночью в этом безвременье можно было считать отключение света - он так и не сумел заснуть, ворочаясь на жестком лежаке так, будто его поедом ели вши.

С той поры допросы - а скорее, собеседования с Эрнестом - продолжались ежедневно. Следователь был неутомим. Впрочем, Адольфу он все больше казался не представителем правосудия, а журналистом, который задался целью составить и издать подробное жизнеописание бывшего “вождя германской нации”. Потому что Эрнеста по-прежнему интересовали не факты, связанные с политикой и ведением войны, а мельчайшие подробности быта и личной жизни подследственного в разные периоды его биографии.

Например, какого цвета были те новые брюки, которые были безвозвратно загублены в результате взрыва бомбы, подложенной под стол совещаний фон Штауфенбергом? Какие духи любила употреблять Ева Браун, зная, что их аромат вводит ее повелителя в неистовство? Наконец, почему он назвал своих овчарок Блонди и Меком, а не иначе?..

И еще одну закономерность открыл для себя Адольф в связи с этими странными допросами.

“Процедуры” под наркозом в целях заживления раны на затылке продолжались, но стали нерегулярными. Причем Адольф заметил, что чаще всего они возобновлялись тогда, когда он неудачно отвечал - или не отвечал вовсе - на вопросы Эрнеста. Если же ему удавалось удовлетворить любопытство следователя, то Эливер, Лорент и Шельд - именно так звали тех троих в белых халатах - оставляли его в покое. И кстати, рана так и не заживала, несмотря на процедуры. Во всяком случае, снимать повязку с головы Адольфа не спешили...

Зато теперь Адольфу были предоставлены кое-какие льготы.

По крайней мере, раз в три дня ему приносили свежие газеты на немецком языке. Они еще пахли типографской краской. Из них он узнал, что мир все еще не забыл войну.

Во многих газетах содержались статьи о Нюрнбергском процессе, который завершился два с лишним года тому назад. Адольф жадно вчитывался в скупые газетные строчки, сухо перечислявшие имена казненных. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг... всего 11 человек... приговорены к смертной казни через повешение... приговор приведен в исполнение... Бормана все еще не нашли... Гесса, Функа и Редера приговорили к пожизненному заключению... Остальные отбывают тюремное заключение сроком от 10 до 25 лет... Фриче, Папен, Шахт оправданы... Переданный суду Лей незадолго до начала процесса повесился в тюрьме, Крупп был признан неизлечимо больным... Многих близких его сподвижников разыскивают по всему миру...

Таким образом, от предстоящего судебного процесса следовало ожидать самого худшего. Впрочем, наивно было бы надеяться на милость победителей. Вопрос лишь в том, какую именно казнь ему изберут судьи: расстрел, повешение или, может быть, электрический стул, как это узаконено в Соединенных Штатах? Или ради него возродят французскую гильотину? А может быть, применят яд, причиняющий тяжкие и долгие мучения?

Что ж, Геринг и Лей имели все основания покончить с собой, не дожидаясь вынесения приговора. Если бы он мог, то тоже последовал бы их примеру. Но надзиратели в этой тюрьме свою службу несли образцово. Помимо того, что каждые пять минут окошко в двери приоткрывалось, и охранник заглядывал в камеру, высоко под потолком имелись устройства, напоминающие кинокамеры, только гораздо меньшего размера. Их объективы вращались автоматически, сопровождая узника в его перемещениях по камере, и Адольф понял, что они предназначены для наблюдения за ним.

К тому же, он почему-то не находил в себе силы воли для того, чтобы попытаться разбить голову о бетонные стены или вскрыть вены заточенной алюминиевой ложкой. Дело было не в том, что такая смерть была бы унизительной для него. Просто он хотел испить до дна горькую чашу поражения.

Впрочем, газеты все больше писали не только о войне, но и о других событиях. Мир постепенно возвращался к обычной размеренной жизни, и то, что творилось в Европе и других уголках планеты всего три года назад, казалось теперь кошмарным сном.

Немецкий народ вовсе не был стерт с лица земли четверкой победителей. Германия приходила в себя после разгрома. Восстанавливались фабрики, заводы, люди возвращались к нормальной жизни, заново строили разрушенные дома и рожали детей. Правда, было прискорбно, что отныне нация оказалась разделенной на части, которые контролировались Соединенными Штатами, Британией, Францией и Советским Союзом.

Этот раздел наиболее остро ощущался в столице Германии, где между победителями назревал конфликт. А в странах Восточной Европы один за другим формировались просоветские режимы.

В то же время евреи, к уничтожению которых он призывал в своей книге, не только выжили, но и образовали свое государство на Ближнем Востоке.

Помимо газет, Адольфу разрешили раз в день выходить на прогулку во внутренний дворик тюрьмы, где даже небо над головой было надежно перекрыто матовым стеклом, а воздух поступал из невидимых вентиляционных систем. Судя по его температуре, снаружи, за стенами тюрьмы, было либо лето, либо ранняя осень.

Во время прогулки ему чаще всего вспоминалась Австрия с ее красочными осенними лесами, свежестью альпийских лугов и цветущими травами. В молодости он не раз встречал рассвет над Дунаем, пытаясь отобразить его на холсте.

Вспомнив о своих попытках стать живописцем, он и сейчас, чтобы отвлечься от смутных воспоминаний и унылых размышлений о будущем, попросил Эрнеста снабдить его бумагой, кистями и красками. Просьбу его удовлетворили в тот же день. Но у него почему-то ничего не получалось. Ни пейзажи, ни портреты. Вместо ласкающих взор цветовых гамм выходила лишь неумелая пачкотня, а портреты тех, кто сохранился в его памяти, отличались чрезмерной карикатурностью.

В конце концов, он отказался от живописи и решил писать мемуары.

И опять, как ни странно, затея его увяла сама собой на корню, когда Адольф обнаружил, что по-прежнему страдает необъяснимыми провалами в памяти. Причем эти лакуны в основном касались его собственных переживаний. Например, Адольф не мог припомнить, сколько ни напрягал память, какие ощущения у него вызвало сообщение о том, что вермахт пересек границу СССР и самолеты люфтваффе успешно бомбят Киев, Минск и Вильнюс... А какую эмоцию у него вызвало поражение Паулюса под Сталинградом? Ничего подобного он не помнил. А разве можно описывать свою жизнь, не помня, что именно ты чувствовал в тот или иной исторический момент? В принципе, теперь он мог бы изложить все события, имевшие место в его биографии с того момента, когда он возглавил партию, но тогда это были бы не воспоминания, а сухая, голая хронология. Кому это было бы интересно? Историки и без того, наверное, уже позаботились об этом...

Конечно, можно было бы напрячь воображение, отпустить на волю фантазию и придумать свои переживания заново.

Но он зарекся никогда больше не лгать. Хватит с него и того вранья, которым пропитана насквозь та единственная книжка, которую он состряпал давным-давно.

Когда Адольфа в первый раз выводили на прогулку, он увидел, что в том подвале, где находится его камера, есть и другие камеры. Во всяком случае, тут имелись точно такие же стальные двери с окошками, забранными решетками, но на его вопрос, кто содержится в этих камерах, ему не сказали ни охранники - впрочем, им вообще было запрещено общаться с ним, раз они обходились только жестами, - ни Эрнест.

Тем не менее, он знал, что в подвале, кроме него, заточен еще кто-то. По меньшей мере, один человек. А может быть, и больше. Иногда ночью его будил лязг стальных запоров, доносившийся сквозь дверь из коридора. А однажды он проснулся от такого пронзительного нечеловеческого вопля, что потом долго не мог заснуть.

Кто же там был? И почему он так кричал? Его что - пытали? А может, он был ранен? Или бедняга просто тронулся умом от страха перед предстоящим наказанием?

Что, если это был кто-то из его бывших соратников, которого арестовали где-нибудь на другом конце земного шара? Например, Борман? А может быть, Эйхман? Или Мюллер, шеф гестапо, - кажется, его имя тоже отсутствовало в списке подсудимых на процессе в Нюрнберге?

Чтобы получить ответ на эти вопросы, Адольф попробовал перестукиваться с неизвестным узником по азбуке Морзе. Но либо сосед не знал этого простейшего кода, либо был не немцем, либо в самом деле сошел с ума. Во всяком случае, ответного стука от него Адольф так и не услышал.

Помимо всего прочего, была в положении Адольфа еще одна странность, которая не давала ему покоя.

Ни охрана, ни надзиратели, ни посещавшие его врачи не были вооружены! Правда, когда его выводили на прогулку, он видел на поясе у своих сопровождающих нечто вроде дубинки, но разве так должен быть вооружен персонал тюрьмы, где содержится опаснейший военный преступник? Или они не считают его опасным?

Хотя последнее предположение имело под собой основания - Адольф и сам чувствовал, что, ввиду врожденной слабосильности, не способен оказать кому-либо достойное физическое сопротивление - но все-таки это было унизительно.

Скорее всего, таким оригинальным способом ему давали понять, что не считают его какой-то исключительной личностью. Поведение охранников только подтверждало эту гипотезу. Они относились к нему как к обычному старикану, волей судеб оказавшемуся в роли выдающегося преступника.

Время для Адольфа текло медленно.

Бесцельно вышагивая по камере и сложив руки излюбленным жестом перед собой, он проклинал тех, в чьей власти оказался.

“Что они тянут кота за хвост?”, с раздражением думал он. Неужели им недостаточно тех улик, которые они накопили против меня при подготовке к Нюрнбергскому судилищу? Да ведь одной сотой, тысячной доли того, что мне можно вменить в вину, уже хватает, чтобы отправить меня на тот свет!.. И потом, почему никто из высшего руководства союзников так ни разу и не посетил меня в камере? Неужели им даже неинтересно посмотреть на меня, их бывшего врага? Где этот азиат-флегматик со своей трубкой, где толстый английский боров Черчилль? Ну, с Трумэном все ясно, он все-таки не Рузвельт, но где другие?.. Неужели они боятся меня, даже поверженного и втоптанного в грязь?..

На очередном допросе он спросил об этом следователя Эрнеста.

- Не торопите события, мой фюрер, - по своему обыкновению, ухмыльнулся тот. - И потом, какой в этом смысл? Вы же не экспонат парижского Лувра, чтобы руководители великих держав глазели на вас. А руку пожимать вам тоже никто не собирается. Вот начнется суд, и вас увидит весь мир. Кстати, вам бы надо привести свою физиономию в порядок, а то заросли, как Робинзон Крузо, до неузнаваемости. Я распоряжусь, чтобы к вам сегодня же прислали парикмахера...

- Почему именно сегодня? - вяло осведомился Адольф, машинально проводя рукой по худосочной бородке, отросшей за время заключения.

Эрнест резко захлопнул свою кожаную папку, заставив бывшего фюрера вздрогнуть.

- Да потому, мой дорогой подследственный, - объявил Эрнест, - что завтра начинается судебный процесс!..

К удивлению Адольфа, судебное заседание проводилось в том же здании, в подвале которого находилась камера. Причем зал был довольно небольшим и вовсе не помпезным. Ярко освещенное помещение без окон, стандартный стол для судей, напротив него - решетчатая клетка со скамьей внутри, и несколько столиков сбоку для секретарей-стенографисток и представителей обвинения.

Эрнест не обманывал его, когда говорил, что суд будет закрытым.

Кроме Адольфа, судей, представителей обвинения и охраны, в зале больше никого не было. Ни публики, ни прессы.

Зато повсюду имелось множество кинокамер и юпитеров. Правда, операторов, которые должны были управлять всей этой техникой, почему-то тоже не было.

Однако внимание Адольфа на этом странном факте не задержалось.

Куда больше его интересовали те люди, которые должны были его судить.

Помня статьи о Нюрнбергском процессе, он был готов увидеть перед собой тех же судей, которые выносили приговор его соратникам по нацистской партии.

Однако судей оказалось всего трое. Причем все трое были не в военной форме, как следовало ожидать, если бы речь шла о военном трибунале, а в черных судейских мантиях, со смешными треугольными шапочками на голове. Более того, среди них была молодая и весьма миловидная женщина!..

Обвинитель же был всего один - но какой!

Изможденный костлявый старик - явно представитель той национальности, за полное уничтожение которой в свое время призывал Адольф. Глаза обвинителя горели мрачным огнем. Пожалуй, он один из всех присутствующих в зале был полон ненависти к подсудимому. Руки его дрожали, когда он перекладывал с места на место бумаги - видно было, что он едва сдерживается и что, если бы не решетка, кинулся бы на Адольфа, чтобы вцепиться ему в горло своими фалангами живого скелета.

- Встать, суд идет!

Адольф нехотя поднялся.

Что-то во всем этом было не так, но что именно - он пока не мог разгадать.

Или просто дело было в том, что его ожидания были обмануты?

Возможно.

Сидевший в центре судья что-то сказал, и звук его голоса разнесся по залу эхом - видимо, в стенах были спрятаны динамики.

“Что он говорит?”, подумал Адольф, принимаясь вертеть головой в поисках переводчиков.

В ту же секунду стоявший позади него охранник молча надел на его виски небольшие наушники, и Адольф с изумлением обнаружил, что теперь понимает слова судьи так, как будто тот говорит по-немецки! Это не был перевод в собственном смысле слова: голос, несомненно, принадлежал именно судье. Оставалось непонятным, как обычные с виду наушники трансформируют речь, чтобы можно было понимать ее без перевода.

Впрочем, эти мысли быстро вылетели у Адольфа из головы.

Председатель суда (а именно им оказался сидевший в центре) представил двух других судей (Адольф тут же забыл их имена и фамилии, настолько они были вычурными), общественного обвинителя (который выступал, ни много, ни мало, от имени всего человечества) и осведомился, желает ли подсудимый воспользоваться услугами защитника.

Адольф закусил губу.

- Нет необходимости, - кратко заявил он.

- Означает ли это, что вы сами будете себя защищать? - спросил председатель.

Вместо ответа Адольф молча наклонил голову.

Судья тут же сделал ему замечание. В ходе процесса подсудимый должен четко и ясно отвечать на все вопросы - как судей, так и обвинителя. При этом он должен вставать ... но не обязательно по стойке “смирно” (при последних словах губы председателя тронула ироническая усмешка).

Адольф почувствовал, как кровь бросается ему в голову.

- Есть ли у вас претензии к личности членов суда или общественного обвинителя? - поинтересовался председатель суда.

Адольф снисходительно пожал плечами.

И заработал второе предупреждение за нарушение правил поведения.

“Ха, да пусть хоть что предупреждений!”, подумал про себя Адольф. Что это изменит? Меня что - досрочно расстреляют прямо здесь, если я не буду подчиняться их требованиям?!..

Между тем, судья перешел к уточнению личности подсудимого:

- Назовите свои имя и фамилию.

Вот болваны! На кой черт мне тогда пришивали на спину арестантской робы табличку с именем и фамилией? Крупными буквами!..

Адольф приподнялся, опираясь на деревянный барьер.

- Адольф Гитлер! - рявкнул он, как в старые добрые времена, когда только что прибыл на фронт и представлялся ротному фельдфебелю. - Рейхсканцлер! Фюрер Германии! Верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами!..

- Бывший, - ласково улыбаясь, поправил его председательствующий. - Вы хотели сказать: бывший канцлер, бывший фюрер, бывший главнокомандующий...

Он столь явно издевался над Адольфом, что того бросило в дрожь.

Ладно, господа, пусть я самый гнусный и мерзкий преступник, но так просто я вам не дамся! Вы у меня еще попотеете!..

- К тому же, - продолжал председательствующий, - по-моему, вы вводите высокий суд в заблуждение... Гитлер - это что, ваша настоящая фамилия?

- А какая же еще? - угрюмо процедил бывший фюрер. - Я никогда не опускался до присвоения чужих фамилий или до псевдонимов!

- А вот у нас имеются все основания полагать, что ваша настоящая фамилия - Шикльгрубер, - вкрадчиво наклонил голову председательствующий. - Что вы на это скажете, подсудимый?

Ах, вот оно что!.. Идиоты, они даже не удосужились изучить как следует мою биографию!

- Я скажу, что суду не стоит пользоваться непроверенными слухами, которые активно распространялись обо мне политическими оппонентами и зарубежными пропагандистами! - запальчиво сказал вслух Адольф. - Моего отца звали Алоис Гитлер, и я всегда носил его фамилию! Мария Шикельгрубер была матерью моего отца, и к ее девичьей фамилии я не имею никакого отношения!

Вопреки его ожиданиям, председатель не смутился. Наоборот, он просиял так, будто Адольф оказался способным учеником, оправдывающим надежды своего учителя.

Заседание продолжалось. После ряда вопросов, уточняющих личность Адольфа и кое-какие подробности его биографии, председательствующий собрался было дать слово нетерпеливо ерзавшему на своем стуле с высокой спинкой, увенчанной гербом в виде голубой планеты, обрамленной голубыми же колосьями каких-то злаков, но Адольф его опередил.

- Господа судьи, - сказал он, поднимаясь со своей жесткой скамьи, - я хотел бы сделать очень важное заявление! Прошу слова!

Председатель запнулся на полуслове. Было очевидно, что непредвиденный демарш подсудимого застал его врасплох. Настолько, что он принялся шепотом совещаться со своими коллегами.

- Я протестую, высокий суд! - тем временем выкрикнул обвинитель. Голова его задергалась так, что казалось, еще немного - и она сорвется с плеч и покатится по паркетному полу. - Это нарушение процедурного регламента!

Судьи, наконец, закончили совещаться, и председатель откашлялся.

- Суд считает, что, ввиду особого характера данного дела, из правил судебной процедуры можно делать исключения, - объявил он, не глядя на обвинителя. - Сколько времени вам необходимо, подсудимый?

- Три минуты! - по-военному отчеканил Адольф.

- Хорошо, - пожал плечами председатель. - Мы вас внимательно слушаем.

Прежде чем говорить, Адольф привычно сцепил кисти рук перед собой, словно прикрывая пах от возможного пинка, и сдвинул белесые брови.

В этом месте Адольф сделал эффектную паузу и, глядя поверх голов судей, спокойно продолжал:

- Нюрнбергский процесс длился почти год. В его рамках было проведено свыше четырехсот судебных заседаний. Так зачем же вам терять столько времени на переливание из пустого в порожнее, если истина очевидна еще ДО судебного разбирательства?! Что толку напрасно марать бумагу никому не нужными протоколами и затрачивать массу энергии, которая может пригодиться для других, действительных, а не фиктивных целей?.. - Он неожиданно подался всем корпусом вперед и возвысил голос почти до крика: - НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО! Я УЖЕ ЗНАЮ, КАКИМ БУДЕТ ВАШ ПРИГОВОР ПО МОЕМУ ДЕЛУ - ТАК ОГЛАСИТЕ ЖЕ ЕГО ПРЯМО СЕЙЧАС, БЕЗ БЮРОКРАТИИ И ПРОВОЛОЧЕК! Я НЕ ПРОШУ ВАС О МИЛОСТИ И СОСТРАДАНИИ. Я ПРОШУ: ПРОЯВИТЕ РАЗУМ И ПОНИМАНИЕ!..

Он умолк, вцепившись пальцами в барьер и ощущая, как струйки пота противно сбегают по коже под одеждой. Как и прежде, после подобных колоссальных затрат нервной энергии тело его ослабло, а ноги отказывались слушаться.

В зале и раньше было тихо, а теперь тишина стала абсолютной.

На несколько мгновений члены суда словно оцепенели в своих креслах. Даже охранники - и те застыли неподвижно, устремив взгляды на Адольфа.

- Постойте, постойте, - наконец, возмущенно сказал председатель. - Что вы такое говорите, подсудимый? По-вашему, мы собрались здесь, чтобы напрасно терять время? И вы считаете, что всем все ясно? В таком случае, вы глубоко ошибаетесь! Позвольте вам напомнить, что в основе правосудия лежит не только установление истины, но и карательная функция! Причем речь идет не только и даже не столько о наказании, которое мы можем вам назначить в результате рассмотрения данного дела. Сам судебный процесс должен стать для вас наказанием - и чем дольше он продлится, тем, надеюсь, мучительнее он будет для вас! - (Женщина-судья как-то по-домашнему дернула председателя за рукав, но он только небрежно отмахнулся от нее). - Поэтому не пытайтесь нас деморализовать подобными заявлениями и извольте подчиняться правосудию. В конце концов, ваше мнение тут ничего не решает - пора бы вам к этому привыкнуть!

Он замолчал, схватил стакан с водой и залпом выглушил его до дна.

Потом, уже более спокойным голосом, объявил:

- Заявление подсудимого принимается судом к сведению, но содержащаяся в нем просьба удовлетворению не подлежит. Суд продолжается, господа...

В принципе, весь процесс состоял из одного нескончаемого обвинительного акта, обильно иллюстрируемого кадрами кинохроники, многочисленными документами, актами экспертиз, письменными показаниями свидетелей - офицеров и солдат вермахта, гестаповцев и эсэсовцев, военнопленных разных национальностей, гражданских лиц - в основном, женщин, стариков и детей... Если бы всю эту бумажную груду оставляли в зале, подумал как-то Адольф, то она в конце концов завалила бы его до потолка.

Между тем, у костлявого старика-обвинителя, видимо, не хватило ни сил, ни здоровья ежедневно работать языком по несколько часов подряд, потому что вскоре его сменил энергичный молодой человек, больше смахивающий на американского проповедника, нежели на прокурора.

Чуть ли не пол-стены зала занимал большой экран - но не из полотна, как это бывает в кинотеатрах, а из темного стекла. Его использовали для демонстрации фото- и кинодокументов (первое время Адольф долго пытался обнаружить местонахождение проектора, но потом смирился с тем, что изображение появлялось как бы изнутри экрана). И кадры эти наполняли Адольфом все большим ужасом и раскаянием. Он не помнил, показывали ли ему нечто подобное, когда он был у власти, но теперь омерзительная изнанка его стратегических решений “во имя торжества арийской расы” представала перед ним совершенно в новом свете.

Экран бесстрастно повествовал о массовых расстрелах, повешениях, отравлениях газом, голодной смерти. О принуждении к работе, непосильной для тех, на кого она возлагалась. О жестокости и пытках всех видов, включая применение каленого железа и вырывание ногтей. О производстве опытов над живыми людьми путем хирургического оперирования без наркоза, и о других изощренных способах умерщвления.

Экран наглядно показывал, как нацисты расправлялись с детьми. Они убивали их вместе с родителями, группами и поодиночке. Они убивали их в детских домах, в больницах, заживо хороня в могилах, бросая в огонь, отравляя их, производя над ними опыты, беря у них кровь для немецких солдат, бросая их в тюрьмы, гестаповские камеры пыток и концентрационные лагеря, где дети умирали от голода, пыток и эпидемических заболеваний.

На экране рушились жилые дома и музеи, дворцы и библиотеки, церкви и памятники культуры, целые города превращались в развалины, а деревни - в дымящиеся угли с одинокой печной трубой, чудом уцелевшей в пожарище.

И цифры, цифры, цифры - страшная бухгалтерия минувшей войны, в которой учитывались не деньги, а тысячи загубленных человеческих душ, и где нечего было записывать в приход, но зато графа “потери и убытки” заполнялась нескончаемой чередой цифр...

Первое время Адольф еще задавал обвинителю вопросы - чаще всего не потому, что ему действительно было что-то непонятно, а просто из чувства протеста против решения суда оставить без внимания его просьбу о досрочном завершении процесса.

Но потом, потрясенной страшной панорамой смертей, которая разворачивалась перед ним, он умолк и неподвижно сидел на своей позорной скамье, машинально пощипывая усики над верхней губой.

Содеянное им или по его инициативе было настолько чудовищным, что не укладывалось в голове Адольфа. Временами у него возникала странная мысль: а было ли все это на самом деле? Неужели за всем этим стоял именно я, любящий природу и искусство, не чуждый любви к животным и к близким людям? И действительно ли документальные кадры, а не отрывки из голливудских фильмов демонстрирует мне бойкий обвинитель?..

Но обмануть себя не получалось. Потому что никакая киностудия в мире не была бы способна с такой достоверностью и с таким масштабом снять подобные хроники.

И поэтому Адольфу оставалось лишь смотреть и страдать.

Единственным источником информации оставался все тот же Эрнест, который на правах старого знакомого навещал перед отбоем Адольфа. Впрочем, теперь следователь был немногословен и мрачен. Однажды он проговорился: “Мне жаль, что мы затеяли это. Но теперь отступать некуда, придется доводить дело до конца”... Адольф потребовал объяснений, но Эрнест лишь усмехнулся и махнул рукой.

До поры до времени Адольф старался сохранять самообладание.

Но однажды все-таки не выдержал и взорвался.

Была лишь горстка людей, враждебно настроенных к нему. Но это не остановило Адольфа. Он обращался не к ним. Он обращался в нацеленные на него объективы камер - пусть весь мир слышит его!..

Да, Германия под моим руководством совершила страшные преступления, говорил он. И я готов понести за них любое наказание. Но почему вы судите только меня? Почему бы вам не посадить на скамью подсудимых рядом со мной все человечество, которое не сумело вовремя распознать опасность, которую я представляю для мира, и не нашло в себе сил, чтобы остановить меня? Почему вы не судите тех немцев, которые рукоплескали мне во время моих выступлений в рейхстаге так, что дрожали стены? Почему вы не судите тех, кто голосовал за меня в 1932 году, когда я баллотировался на пост президента, уступив дряхлому Гинденбергу всего чуть-чуть? Тринадцать с половиной миллионов человек пожелали, чтобы я любыми средствами навел порядок в стране, чтобы отомстил всем народам, унизившим Германию в первой мировой войне, чтобы завоевал для немцев жизненное пространство за счет земель, нерационально используемых на Востоке. Так где же эти люди, приведшие меня к власти? Почему вы судите только меня одного?!..

Ему не дали договорить.

Председательствующий приказал вывести подсудимого из зала суда и объявил перерыв. Но в тот момент, когда дюжие охранники скручивали Адольфа, и за секунду до того, как чьи-то грубые руки сорвали с него наушники, он еще успел услышать слова председателя суда, обращенные неизвестно к кому: “Это надо вырезать из трансляции!”...

Видимо, из-за того, что заседание в этот день закончилось раньше срока, Адольфу удалось, наконец, увидеть человека, который содержался в одной из соседних камер.

Когда охранники волокли его по подвальному коридору, дверь одной из камер вдруг распахнулась, и оттуда в сопровождении надзирателя вышел человек маленького роста, в такой же робе, как у Адольфа. Судя по раскосым глазам, смуглой коже и кривым ногам опытного наездника - монголоид.

Между охранниками, ведшими Адольфа, и надзирателем завязалась короткая, но бурная перебранка на неизвестном языке. Наконец, Адольфа остановили и уткнули лицом в стену, а упиравшегося азиата швырнули опять в камеру, но бывший фюрер с великим изумлением успел прочесть надпись на спине своего соседа.

Там было написано - ЧИНГИСХАН!

Вечером Адольфа не вывели, как обычно, на прогулку. Наверное, в качестве своеобразного наказания за тот фортель, который он выкинул сегодня на процессе.

Впрочем, бывший фюрер не особенно придал этому значения.

Ему было над чем подумать. А думать можно даже в тюремной камере. И гулять там тоже можно: три шага - туда, три шага - обратно.

“Собственно, за что меня наказывают?”, размышлял Адольф. Я ведь сказал им правду. В первый раз в своей жизни, выступая публично, я говорил правду. А она им не понравилась. Неужели люди так устроены, что хотят слышать только то, что отвечает их интересам?

И вообще, куда я попал? Странное какое-то место. Этот азиат с фамилией великого завоевателя прошлого на робе - он-то тут причем? Может, это один из захваченных ими в плен японцев, не пожелавший раскрывать свое истинное имя и потому укрывшийся под такой кличкой?

А что, если это - настоящий Чингисхан? Тот самый, который несколько веков назад наводил ужас на население Азии и Восточной Европы от Монголии до Балтийского моря?

Адольф даже остановился от этой неожиданной мысли.

Потом покачал головой: нет-нет, это исключено. Все-таки столько лет прошло... Если только люди не научились оживлять прах покойников, во что верится с трудом. Тем более, что и праха великого монгола, наверно, уже не осталось...

Остается предположить, что дух Чингисхана каким-то образом воплотился в теле этого несчастного. Но это уже мистика, а я никогда не верил в эти поповские штучки. Хотя, помнится, пользовался услугами астрологов и всяких там магов, которые предсказывали мне успехи в планируемых кампаниях. Но стоило лишь вглядеться в их верноподданные глазки - и видно было, что ни черта они сами не верят в свои пророчества, а только пытаются таким способом добиться расположения фюрера. Напророчили, сволочи, сплошные удачи на всех фронтах - а что из этого получилось?.. Так что, нет в этом мире ни Бога, ни дьявола, а их роль играют отдельные личности, возомнившие, что им все позволено в силу той высоты, на которую их вознесла судьба...

Может, этот тип - сумасшедший? Параноик, вообразивший себя Чингисханом? Но тогда, во-первых, почему его держат здесь, а не в психушке? А во-вторых, не очень-то он похож на психа...

Кто же он? И какое отношение он имеет ко мне?

Адольф сделал еще несколько “прогулок” от стены до двери и обратно, прежде чем его осенило.

Подожди, сказал он себе. А если это не сам Чингисхан, а его двойник? Кто-то мне рассказывал, вот только кто - не помню, что русский ученый Герасимов сумел по черепу реконструировать портреты разных исторических персоналий. Помнится, и Чингисхан был в их числе. Так что они вполне могли найти человека, похожего на древнего полководца, как две капли воды, и внушить ему, что он и есть настоящий Чингисхан... Но зачем? Зачем они держат его в тюрьме, в одном подвале со мной?

И тут его вновь обожгла догадка, да такая, от которой у него перехватило дыхание.

А ты сам? Ты уверен, что ты - настоящий Адольф Гитлер? Да, они принимают тебя за фюрера, значит, внешность твоя вполне соответствует облику истинного Адольфа. Но это еще не говорит о том, что ты и есть Адольф! Когда ты пришел в себя, ты же ничего не помнил о том, кто ты и что с тобой было. Почти ничего... Уже потом ты стал вспоминать какие-то странные обрывки из “прошлой жизни”. Причем так, будто те или иные эпизоды происходили не с тобой. Будто ты знаешь о них со слов других.

Тебе внушили, что все это происходило с тобой - вот в чем дело!

А это значит, что ты - всего лишь двойник Адольфа Гитлера. Замороченный гипнозом до такой степени, что утратил свое собственное “Я” и превратился в зомби, которому в голову вовремя вложили нужную начинку! Двойник, ходячий слепок с фюрера - вот ты кто, и не более!..

Видимо, настоящий Адольф заранее подготовил тебя для того, чтобы подменить тобой себя в нужный момент. Интересно, где он сейчас? Вместе с Борманом, которого тоже не сумели поймать? Или с папашей Мюллером? Наверняка фюрер сделал себе пластическую операцию, и теперь ведет совсем другой образ жизни. Служит, например, неприметным кельнером в одном из немецких гасштетов. Возможно, даже в Восточной Германии, под носом у русских войск. И посмеивается себе в усики, читая в газетах, как меня тут судят!..

Он кинулся к двери с уже занесенным для удара кулаком, но в последний момент зацепился взглядом за объектив кинокамеры, который, казалось, с чисто человеческим любопытством разглядывал его в упор своим единственным глазом.

Тяжело дыша, Адольф остановился.

Не спеши, сказал он себе. В крайнем случае, такое заявление ты можешь сделать в любой момент. Например, завтра на заседании суда...

Лучше используй время, чтобы подумать как следует. Вспомни, как ты... вернее, как этот пройдоха, под которого тебя замаскировали, обдумывал план предстоящих военных операций. Полководцем он был, конечно, дрянным. Но зато задницей чувствовал, где может таиться подвох.

Вот и тебе надо подходить к своей проблеме всесторонне, с учетом различных факторов, а не зацикливаться на одной-единственной версии.

Во-первых, почему эти люди безоговорочно приняли тебя за Гитлера? Неужели ни у кого из них не вызвал подозрения тот факт, что ты забыл многое из своей биографии? Вспомни, сколько раз ты путался в ответах на вопросы Эрнеста, который прочесывал мелкой гребенкой твои воспоминания! И что? Никакой реакции. Все равно почему-то тебя восприняли как настоящего фюрера!..

Может быть, у них были другие основания для этого?

Ладно.

Тогда - второе. Почему тебя все-таки не навестил в тюрьме никто из высшего руководства союзников? Неужели и Черчилль, и Сталин, и Трумэн, и прочие руководители антигитлеровской коалиции не наделены обыкновенным человеческим любопытством и достаточным тщеславием, чтобы не увидеть воочию того, против кого они боролись столько лет?

И третье. Как объяснить различные странности в поведении окружающего тебя персонала тюрьмы и в организации твоего содержания под стражей? Почему перед проведением якобы медицинских процедур тебя всегда усыпляли? Почему рана на голове, несмотря на все их старания, так и не зажила ? (Адольф машинально ощупал затылок и убедился, что во впадинке между половинками черепа, имеется твердый бугорок, похожий, скорее, не на шрам, а на застрявший в черепе крохотный осколок). Почему процедуры возобновлялись лишь в тех случаях, когда ты неудачно отвечал на вопросы Эрнеста ?

И, наконец, это судилище, которому тебя подвергают... Почему оно протекает за закрытыми дверями? Ведь даже на Нюрнбергский процесс допустили публику, журналистов, кинооператоров... И почему в ходе слушания дела попираются правила нормального судопроизводства? Почему тебя лишили газет, едва начался процесс? По какой причине Эрнест проговорился в беседе с тобой, что они зря все это затеяли? И почему от тебя до сих пор скрывают, где ты находишься и кто, собственно, тебя держит в тюрьме и судит?

Вывод напрашивается сам собой.

Да, я - двойник Адольфа Гитлера. Но не он создал меня. Нет, к этому явно приложили руку те, у кого я нахожусь в плену. Это они пичкали меня псевдовоспоминаниями о том, чего никогда со мной не было, а было с другим - истинным Адольфом. Это они использовали мою внешнюю схожесть с Гитлером так, чтобы состряпать громкий судебный процесс. И не случайно они прячут меня от всего мира, потому что любая мало-мальски серьезная экспертиза определит, что я не тот, за кого меня выдают!..

Кто же они, эти люди? Вряд ли они представляют власть имущих - никто из серьезных политиков не стал бы связываться с таким наглым подлогом, потому что в случае разоблачения его репутация потерпела бы крах. И это не козни спецслужб, стремящихся столь гнусным способом заверить своих хозяев, что они выполнили поставленную перед ними задачу. Я бы сказал, что речь идет, скорее, о дилетантах. Этаких авантюристах, смекнувших, что на сенсации такого рода можно хорошо поживиться. Пусть даже для этого нужно пойти на сознательный обман миллионов людей...

Но почему тогда мир не реагирует на те репортажи, которые транслируются из зала суда? Куда смотрят политики, полиция, правосудие? Почему никто не поинтересуется, на каком основании “преступника всех времен и народов” судят какие-то темные личности, не наделенные соответствующими полномочиями?

Одно из двух: либо мир окончательно сошел с ума, и после окончания войны в нем все перевернулось с ног на голову - либо все отнюдь не так, как я себе вообразил...

В этот момент, словно подводя итоги размышлений, свет в камере погас, и Адольфу волей-неволей пришлось укладываться спать.

От волнения и раздумий у него сильно разболелась голова, и он еще долго ворочался на жестких нарах, прежде чем ему удалось забыться неспокойным сном.

На следующий день суд продолжался как ни в чем не бывало.

Обвинитель, наконец, закончил зачитывать обвинительный акт, экран, на котором демонстрировались документы и кадры хроники, погас, и председатель обратил свой взор на нетерпеливо ерзавшего на своей скамье Адольфа.

- В чем дело, подсудимый? - осведомился он. - У вас есть вопросы к обвинителю?

- Да, есть! - вскочив, вскричал Адольф. - Точнее, не вопросы, а заявление!

- Опять? - недовольно пробурчал председательствующий.

Он наклонил голову, выслушивая торопливый шепот своих коллег, а потом объявил:

- Что ж, суд решил пойти вам навстречу. Только не пытайтесь вновь прибегать к коварным трюкам!

И тогда Адольф вскинул голову и громко отчеканил:

- Я официально заявляю, что не являюсь Адольфом Гитлером, бывшим фюрером Германии!

Председательствующий поперхнулся водой, которую как раз отпивал из стакана, а его коллеги застыли в напряженных позах. Тишину нарушили лишь ленивые аплодисменты обвинителя, который, небрежно развалившись в своем кресле, всячески старался показать, что лично он не удивлен заявлением подсудимого.

- Кто же вы? - откашлявшись, спросил с изумлением председательствующий.

- Я и сам хотел бы это знать, - печально сказал Адольф.

- Но ваша личность была установлена еще на стадии следствия, - возразил главный судья. - Что же дает вам основания полагать иначе?

И тогда Адольф изложил свои вчерашние мысленные рассуждения. Разумеется, не в полном объеме. Об авантюристах, гоняющихся за дутыми сенсациями, он на всякий случай благоразумно умолчал.

В заключение своей короткой речи он патетически возвысил голос:

- Таким образом, меня сделали копией величайшего преступника. Мне ежедневно насильно впихивали в голову воспоминания, убеждения и сознание Гитлера. Кто-то очень хотел, чтобы я был максимально похож на него. Чтобы я чувствовал, как он, мыслил, как он, и поступал, как он. Но этот номер не прошел, и теперь я знаю, что я - вовсе не Адольф Гитлер. А поэтому суд ваш надо мной отныне теряет всякие основания. ДВОЙНИК НЕ МОЖЕТ НЕСТИ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЯ ТОГО, С КОГО ОН СКОПИРОВАН!

Адольф победоносно оглядел зал. Здорово я их приложил, мимоходом подумал он. Ничего, пусть подавятся горькой пилюлей.

Однако председательствующий вовсе не выглядел растерянным или взволнованным. Да и другие члены суда тоже. Женщина пристально смотрела на Адольфа, возмущенно качая головой. Толстяк гневно набычился и побагровел.

- Что ж, - наконец, нарушил тишину председатель суда. - Ловкий ход вы замыслили, подсудимый, ничего не скажешь! Сколько преступников я перевидал за свою судейскую практику, но еще не встречал такого изворотливого наглеца, как вы. Это же надо такое придумать, а?

Присутствующие словно очнулись от кошмарного сна. Даже охранники, и те, осклабившись, закрутили головами, словно говоря: ну, дает этот тип!..

- Значит, вы - это не вы, и знать ничего не знаете, да? - продолжал председатель. - Сегодня вы пустили в ход эту выдумку, а что придумаете завтра? Будете изображать невменяемого, страдающего раздвоением личности, как пресловутый доктор Джекил ? - Он вдруг резко подался вперед и погрозил Адольфу крючковатым пальцем. - Не выйдет, господин преступник! Вам не удастся ввести суд в заблуждение!

Он стукнул молотком по столу и оповестил:

- Суд продолжается, господа! Подсудимый, сядьте!

Но Адольф и не подумал возвращаться на свое место на скамье.

- Вы... вы не имеете права обращаться со мной, как с преступником! - надрывно завопил он. - Я сказал вам правду! Вы сами совершите преступление, если будете продолжать судить невинного человека! И весь мир узнает об этом!..

Председательствующий вкрадчиво прищурился:

Дальнейшее Адольф помнил смутно. Кажется, с ним вновь случилась истерика.

От обеда он отказался.

Лежал на нарах и тупо смотрел в потолок.

Мыслей никаких не было. Одни сплошные эмоции. Обида. Ненависть. Негодование. И унизительное чувство собственного бессилия.

Он даже не повернул головы, когда дверь камеры лязгнула замком, чтобы впустить к нему посетителя.

Это был все тот же Эрнест.

Он молча уселся на краешек нар, не глядя на Адольфа.

Потом сказал:

- Я должен всё объяснить вам.

Помолчал, ожидая вопросов, но Адольф не отреагировал на его заявление. Тогда Эрнест вздохнул и начал:

- Вы перечеркнули все наши планы, Адольф. В принципе, эта идея была безумной с самого начала. Но вы еще не раз убедитесь, что весь наш мир медленно, но постепенно сходит с ума. Тогда, на самом первом нашем... собеседовании, я обманул вас. Сейчас не 1948 год, а две тысячи сорок пятый!

Он замолчал, словно желая убедиться, какое впечатление его слова произвели на собеседника, но Адольф по-прежнему лежал неподвижно, глядя в потолок.

Адольф наконец сел на нарах и опустил ноги на бетонный пол, но так, чтобы оказаться спиной к Эрнесту.

- И тогда вы стали штамповать великих людей, - хмуро сказал он. - Поставили на конвейер воспроизводство исторических личностей. Тамерлан, Александр Македонский, Чингисхан... кто еще?

- Вы, - откликнулся Эрнест. - Нацист номер один Адольф Гитлер.

- Нет, - покачал головой Адольф. - Я - не Гитлер. Я всего лишь слеплен вами по его образу и подобию. Но вам не удалось создать настоящего Гитлера.

- Но зачем? - вскинул голову Адольф. - Зачем вы это сделали? Неужели только для того, чтобы я сыграл отведенную мне роль в вашем спектакле, который предназначен для развлечения миллионов людей?

- Дело в том, что, помимо решения чисто научных задач, мы преследовали и общественно-политические цели, - невозмутимо ответил Эрнест. - Вы думаете, что судебный процесс над вами был действительно закрытым? Как бы не так!.. Сотни миллионов людей во всем мире, затаив дыхание, наблюдали за ним с самого начала! В наше время все люди Земли могут быть зрителями любого события - и мы дали им эту возможность!.. Сначала это была прямая трансляция - до тех пор, пока вы не стали выкидывать фортели. Но в любом случае, даже после обработки записи и монтажа, мы выдаем этот материал в открытый эфир - и результаты превзошли наши ожидания. По последним данным, суд над вами занимает первое место в рейтинге всех телевизионных программ мира! А это значит, что людям небезразлично обсуждение важных проблем давно забытого прошлого...

- Давно забытого? - перебил собеседника Адольф. - Как это понимать? Неужели народы забыли ту войну и миллионы жизней, которые были принесены ей в жертву?

- Ну, хорошо, - нехотя согласился Адольф. - Допустим, что вы в самом деле руководствовались благородными побуждениями... Но как быть теперь мне? И что вы собирались делать со мной потом, когда этот ваш эксперимент будет завершен? Какой приговор будет вынесен мне на этом процессе?

Однако, Эрнест не спешил отвечать. Он уселся - на этот раз на край столика, привинченного к полу, и принялся устало растирать лоб. Адольф понял, что нащупал самое слабое звено в аргументации своего собеседника.

- Да успокойтесь вы, - с досадой сказал Эрнест. - Никто не собирается издеваться над вами. И вообще, если хотите знать, вовсе не суд из трех человек будет выносить вам приговор, а все человечество. Пусть люди сами решают, какого наказания заслуживает тот или иной подсудимый. Но вы можете не беспокоиться: независимо от приговора, свобода вам гарантируется...

- Свобода?! - вскинулся Адольф. - Зачем нужна свобода шестидесятилетнему старику с физиономией, которая будет привлекать внимание каждого встречного?

- Дело ваше, - пожал плечами Эрнест. - Но согласны ли вы хотя бы доиграть свою роль на судебном процессе? Ведь осталось совсем немного - всего один день...

Ссутулившись, словно на него взвалили тяжкий груз, Адольф молча отвернулся.

- Я отлично представляю, что вы сейчас испытываете, - Эрнест слез со столика и положил руку на плечо человеку в серой тюремной робе. - Но и вы войдите в наше положение. В конце концов, то, что мы попытались сделать, очень важно для человечества. И будет жаль, если наши усилия окажутся напрасными.

- Что я должен делать? - глухо осведомился Адольф, не поднимая головы. - Бить себя в грудь и на коленях просить прощения у всего мира? Так я уже пытался признать, что виновен и готов принять любое наказание. И что же? Этот болван в судейской мантии, который руководит вашим фарсом, расценил это как оскорбление суда!.. Так что, раз уж вы нанимаете меня в качестве актера, то объясните мне хотя бы, в чем заключается моя роль!

- Хорошо, - согласился Эрнест. - Всё очень просто. Человечество должно увидеть в вашем лице настоящего фюрера. Поэтому вам следует изворачиваться, лгать, скрипеть зубами от бессильной ярости, изъясняться напыщенными фразами. Одним словом, сделать все, чтобы люди увидели подлинный облик так называемого “гения злодейства” - мелкого, ничтожного человечишки, готового ради спасения своей шкуры попрать любые моральные и общественные нормы... Вы сможете это сделать?

- Постараюсь, - нехотя проронил Адольф.

На завершающей стадии процесса Адольф был великолепен.

В его исполнении бывший фюрер представал перед невидимым зрительным залом во всей своей неприглядности. Он то и дело разражался гневными тирадами в адрес тех, кто посмел усадить его на скамью подсудимых. Он награждал оскорбительными эпитетами обвинителя и каждого из судей. Он заявил, что не собирается отказываться от своих идей, которые он вынашивал в течение всей своей жизни. Он открыто шантажировал судей, заверяя их, что, если они вынесут ему несправедливый приговор, то допустят грубую историческую ошибку, потому что на его место придут другие, молодые и энергичные, которые, руководствуясь его учением, наведут в мире настоящий порядок...

При этом Адольф метался по клетке, как взбесившийся тигр. Глазки его метали молнии, сивая от седины челка растрепалась и неопрятно свесилась на скошенный лоб, изо рта летели брызги слюны. Он демонстративно нюхал свои потные подмышки и громко портил воздух, чтобы показать, что не считает присутствующих за людей.

Наконец, в своей последней речи, выдержанной в стилистике выступлений Гитлера в период борьбы за власть, он заявил, что не его следовало бы судить сейчас, а всех тех, кто посмел оказаться у него на пути, не дав свершиться исторической справедливости.

На вопрос председателя суда, признаёт ли подсудимый себя виновным, Адольф буквально взвыл от негодования и долго поливал присутствующих в зале самыми отборными ругательствами, пока его не нейтрализовали дюжие охранники, сковав наручниками и залепив рот лейкопластырем...

Тем временем суд удалился на совещание, пообещав огласить приговор на следующий день.

Адольф полагал, что теперь, когда все точки над “i” расставлены, с ним должны обращаться как с нормальным человеком. По крайней мере, избавить от необходимости сидеть взаперти, как преступник.

Но, к его удивлению, этого почему-то не произошло. Охрана по-прежнему отказывалась с ним разговаривать. Надзиратели и ухом не повели, когда он потребовал вызвать к нему Эрнеста.

На этот раз с ним случилась даже не истерика - гораздо хуже. Приступ той падучей болезни, которой в свое время страдал настоящий фюрер. Проклятые гены дали о себе знать тяжким эпилептическим припадком...

Очнулся Адольф крепко привязанным к нарам. В затылке и висках плескалась тупая боль, во рту стоял неприятный кислый привкус, из прокушенного языка сочилась кровь.

Он почувствовал, что мочевой пузырь переполнен, и, выгибая спину, попытался привлечь внимание охраны криками, но из горла его вырывался только нечленораздельный хрип, и никто не явился на его зов о помощи. Только стеклянные глаза объективов бесстрастно наблюдали из всех четырех углов камеры, как он бьется на жестком ложе, тщетно стараясь освободиться от пут.

И тогда Адольф по-настоящему испугался.

Этот подлец Эрнест и его сообщнички обманули меня, решил он, из последних сил напрягая мышцы живота, чтобы не обмочиться.... Они добились от меня того, чего хотели, красивыми словами о благе человечества. А на самом деле они намерены идти в этой игре до конца. Злодею, совершившему такие варварские преступления, может быть вынесен только смертный приговор. И приговор этот будет приведен в исполнение, чтобы он стал уроком для всех, кто пытается возродить фашистские идеи. По-настоящему, без бутафории и грима...

Заодно они решат проблему, как поступить со мной, чтобы в будущем я не стал для них вечной головной болью.

Надо было быть дураком, чтобы поверить в искренность тех, кто ставит подобные эксперименты. Им повезло, что я не стал полной копией настоящего Гитлера - того им не удалось бы так дешево купить!..

Внезапно он услышал, как в замке поворачивается ключ, и выгнул голову, чтобы посмотреть, кто войдет в камеру.

Это был один из надзирателей. Длинный лысый верзила с угрюмой физиономией. Адольф так и не узнал, как его зовут - впрочем, о других охранниках он знал не больше.

Верзила принялся освобождать Адольфа от веревки, и в самый последний момент, когда губы надзирателя оказались совсем рядом с ухом узника, тот с удивлением услышал еле различимый шепот:

Он поднес к глазам ошеломленного Адольфа правую ладонь, на которой красовалась свежая татуировка в виде крохотной свастики.

Потом верзила четко, по-строевому, повернулся на каблуках и покинул камеру.

Эрнест и те актеры, которые играли роль судей и обвинителей в ходе “процесса”, заявились в камеру к Адольфу только через два дня.

Увидев их, он испытал нечто вроде облегчения: ну вот, и всё. Гитлер капут, как говаривали что лет назад.

Однако вошедшие повели себя совсем не как исполнители высшего приговора. Столпившись у дверей в камеру, они растерянно переглядывались, видимо, не зная, с чего начать и кто должен произнести первые слова.

Пружина, взведенная до упора внутри Адольфа, слегка ослабла.

- Ну, что там у вас? - ворчливо буркнул он, небрежно развалившись на нарах.

Какое-то смутное воспоминание копошилось на заднем плане его сознания. Была уже подобная ситуация в жизни того Адольфа, была...

Наконец, он вспомнил.

Точно так же в декабре сорок первого к нему явился Кейтель вместе со своими генштабистами. И вместо того, чтобы радостно доложить о взятии Москвы, удрученно сообщил, что русская армия перешла в контрнаступление и прорвала кольцо окружения своей столицы...

- Вы что - язык проглотили? - рявкнул он. - Валяйте, не стесняйтесь!.. К чему там меня приговорил ваш так называемый “суд истории”?

- Вы оправданы, - наконец, выдавил Эрнест.

Адольфу показалось, что он ослышался.

- Что? Что вы сказали? - вскричал он, вскакивая на ноги.

Вместо ответа тот, кто играл роль председателя суда, протянул ему пачку газет.

Это были не те копии древних газет, которые приносил ему раньше Эрнест. Это были действительно свежие номера. “Европейские новости”... “Нойецайт”... “Ди Вельт-XXI”... И в каждом издании на первой странице были помещены его портреты и крупные, разноцветные заголовки, которые кричали:

- Результаты всемирного голосования по вашему делу показали, - говорил тем временем Эрнест, - что большинство людей предпочитают оправдать вас, Адольф. Из них одни считают, что вы не должны отвечать за преступления, совершенные вашим оригиналом, даже если вы и являетесь его абсолютной копией. Другие же встали на вашу сторону только потому, что им понравилось, как вы держались на процессе. А что касается третьих... Боюсь, что речь идет о тех самых апологетах настоящего фюрера и его безумных идей, которые мы хотели развенчать.

- Кстати, знаете, сколько именно процентов от голосовавших высказались в вашу поддержку? - спросила Адольфа женщина-“судья”. - Пятьдесят три!.. Эта цифра ни о чем вам не говорит?

Адольф напряг память.

Действительно, вспомнил он, в апреле 1932 года, когда Гитлер баллотировался на президентских выборах, за престарелого президента Гинденбурга было подано 53 процента голосов избирателей.

- Что тут удивительного, милая фрау? - пожал он плечами. - История имеет обыкновение повторяться. Причем не всегда - как фарс...

Его собеседники угрюмо молчали.

Потом Эрнест сказал, не глядя на Адольфа:

- Одежду и все необходимое вам сейчас принесут. Поздравляю. И прощайте...

Не подавая руки бывшему подсудимому, он резко повернулся и вышел из камеры.

- Что это с ним? - удивился Адольф.

- Но я-то здесь при чем? - изумился Адольф. - Вас же осудило большинство людей, на которых я никак не мог повлиять!..

- Не людей! - возразил ему в лицо другой “обвинитель”, с внешностью костлявого старца. - Идиотов! И отпетых фашистов!..

Адольф грустно покачал головой.

- Интересно получается, - произнес он, не глядя на стоявших перед ним людей. - Ведь это я должен был бы вас ненавидеть за то, что вы со мной творили. А получается, что вы возненавидели меня... За что? Что я вам сделал?

Никто из них не ответил ему на этот вопрос.

Они просто вышли, не попрощавшись.

Когда охранники вывели Адольфа из здания “тюрьмы”, был поздний вечер.

Но на огромной площади перед зданием оказалось светло, как днем. Площадь была битком забита молодыми людьми крепкого телосложения с наголо бритыми головами. Каждый из них держал в руке факел, как это было что лет назад, во время берлинских путчей. И повсюду - на флагах, транспарантах, рубашках собравшихся и даже на лицах многих бритоголовых - была жирно намалевана хвостатая свастика.

Увидев Адольфа на крыльце здания, толпа исступленно взревела, а потом мгновенно наступила напряженная тишина.

И в этой тишине кто-то из первых рядов выкрикнул:

- Хайль Гитлер!

И вся площадь трижды оглушительно и слаженно гаркнула: “Хайль!”, ощетинившись, как штыками, поднятыми косо в воздух правыми руками.

Взгляды собравшихся на площади были устремлены на Адольфа.

Они явно ждали его реакции.

Адольф хотел сказать им, что они заблуждаются, что он не тот, за кого они его принимают, что у него и в мыслях нет продолжать преступную пропаганду идей своего оригинала.

Но рука его сама собой поднялась в небрежном приветствии, а губы сами растянулись в снисходительной ухмылке.

Как тогда, на Кайзерплац, в сорок четвертом, когда он отправлял на фронт скопище несмышленых, обманутых им подростков, одетых в военную форму.

На секунду Адольфу показалось, что его все-таки обманули и что он - не клон, а настоящий Адольф Гитлер, которому удалось одержать победу над небытием.

Что ж, мысленно сказал он. Ваш эксперимент продолжается, господа!

Через неделю состоялись выборы в бундестаг.

Возрожденная национал-социалистическая партия Германии под председательством некоего Флода Релтига одержала на них сенсационную победу.

На очереди были выборы в Европейский парламент.

Стивен Вир